версия для печати
12345678Основное меню

Константин Эдуардович Циолковский родился в 1857 году в Рязани в семье мелкого чиновника. Семья была большая, многодетная и все время нуждалась. Скудной зарплаты отца хронически не хватало, чтобы содержать ее в достатке. Судьба начала преследовать Циолковского с самого детства. Когда ему было 10 лет, он простудился, катаясь зимой на санках, долго болел, с трудом выздоровел, но остался глухим. «…Отсутствие ясных звуковых ощущений, разобщение с людьми, унижение калечества – сильно меня отупили»[1], – вспоминал он. Самым трагическим для него было то, что он в таком состоянии не смог продолжать учебу. С трудом закончив 4-й класс, он оказался выброшенным за борт какой-либо системы образования и был предоставлен самому себе. Несколько позже он увидел в этом недостатке и другую сторону, которая повлияла самым решительным образом на всю его жизнь. «Глухота, – писал он, – заставляя непрерывно страдать мое самолюбие, была моей погонялой, кнутом, который гнал меня всю жизнь и теперь гонит, она отделила меня от людей, от их шаблонного счастья, заставила меня сосредоточиться, отдаться своим и навеянным наукой мыслям. Без нее я никогда бы не сделал и не закончил столько работ»[2]. Циолковский с самого детства проявлял признаки богатой, но странной одаренности, которая как-то с трудом воспринималась, а скорее не воспринималась теми, кто его окружал. В 9 лет он, неожиданно даже для себя, стал мечтать о невесомости и прыгал с забора, чтобы оторваться от земли и полететь. Полетов не случилось, а некоторые последствия таких прыжков долго давали о себе знать. После того, как он потерял слух и нормальная учеба для него закончилась, он стал много читать и обнаружил для себя много необычного. «Я узнал, – пишет он, – о расстоянии до Солнца. Очень удивился и всем об этом сообщал»[3]. И еще он бесстрашно залезал на колокольню старинной церкви, откуда с ветхого балкончика открывался прекрасный вид на город и его окрестности. Выше него было только небо. И то, что все остальное было у него под ногами, доставляло ему ни с чем не сравнимое удовольствие.

Когда ему исполнилось 13 лет, умерла мать на сороковом году жизни, что тяжело сказалось на положении семьи, и в том числе самого Константина. Затем возникли трудности и с самообразованием. «…Книг было мало, – вспоминал он, – учителей у меня совсем не было, и потому мне приходилось больше создавать и творить, чем воспринимать и усваивать. Указаний, помощи ниоткуда не было, непонятного в книгах было много, и разъяснять приходилось все самому. Одним словом, творческий элемент, элемент саморазвития, самобытности преобладал. Я, так сказать, всю жизнь учился мыслить, преодолевать трудности, решать вопросы и задачи»[4]. Он прочел учебник арифметики и все понял. Также были ему понятны книги по естественным и точным наукам, которые стояли в отцовской библиотеке. К этому добавилось увлечение различным мастерством. Он сам соорудил астролябию, а затем высотомер, с помощью которых определял высоту и расстояние до недоступных ему предметов. У мальчика были, как у нас говорят, золотые руки, а голова и того лучше. Отец, наблюдая за сыном, понимал, сколь он способен, и решил отправить его в Москву в надежде, что там у сына что-нибудь да сложится, может быть, кто-то и обратит на него внимание. В шестнадцать лет Константин уезжает в Москву и живет там почти три года. Отец высылал сыну по 10–15 рублей ежемесячно на пропитание и прочие нужды. «Питался одним черным хлебом, не имел даже картошки и чаю. Зато покупал книги, трубки, ртуть, серную кислоту и пр.»[5], – вспоминал Циолковский. И вид у него был более чем странный. Длинные волосы, на стрижку которых у него не было ни времени, ни денег, штаны в дырках, прожженных кислотами. За это время самостоятельно прошел курс математики и физики, затем занялся высшей математикой. В связи с этим «прочел курсы высшей алгебры, дифференциального и интегрального исчисления, аналитическую геометрию, сферическую тригонометрию и пр.»[6]. Наряду с успешным процессом самообразования он ставил перед собой и решал ряд проблем, которые требовали способности технического моделирования и точного воображения. Например, нельзя ли использовать центробежную силу, с помощью которой можно было бы подняться в заатмосферное пространство. «Я придумал такую машину <…> Я был в таком восторге, что не мог усидеть на месте и пошел развеять душившую меня радость на улицу. Бродил ночью час-два по Москве, размышляя и проверяя свое открытие. Но, увы, еще дорогой я понял, что я заблуждаюсь: будет трясение машины, и только. Ни на один грамм вес ее не уменьшится. Однако недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне: я поднимался на нем с великим очарованием»[7]. Так кончился его первый выход в ближний Космос. Но эта неудача никоим образом его не остановила. «…И тогда я уже думал о завоевании Вселенной»[8], – отмечает он. Какой же силы должна была быть овладевшая им уже в юности идея, чтобы несмотря на голод, холод и прочие невзгоды, жить только ею, думать только о космических просторах и завоевании Вселенной. Его дух, в мощном устремлении в таинственные глубины этой Вселенной, уже не знал никаких преград, никаких препятствий. В нем совершился удивительный процесс – его дух победил материю, овладел ею и подчинил ее себе. С этого момента для него, Циолковского, как бы перестала существовать всесильная земная материя, ее невзгоды, ее нужды, ее радости и ее власть над ним. В это же время у него произошла встреча с человеком, который, возможно, повлиял на него. Я говорю – возможно, поскольку сам он о таком влиянии не пишет. «…В Чертковской библиотеке, – сообщает Циолковский в своей работе «Черты из моей жизни», – я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души <…> Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров, друг Толстого и изумительный философ и скромник. Он раздавал все свое крохотное жалованье беднякам. Теперь я вижу, что он и меня хотел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось: я чересчур дичился»[9]. Как бы то ни было, но свое единомыслие с Николаем Федоровым он не смог не почувствовать, как и Федоров по отношению к нему. Трудно сказать теперь, как развивались бы в дальнейшем их отношения и были ли они вообще, но в 1876 году Циолковскому пришлось покинуть Москву. Отец вызвал его в Вятку, где в это время обитала семья. Там юноша стал давать частные уроки, которые пользовались большим успехом. Так продолжалось до 1878 года, когда отец ушел в отставку и семья вновь переселилась в Рязань. «В Рязани я побывал, – пишет Циолковский, – в местах, где прежде жил. Все показалось очень маленьким, жалким, загрязненным. Знакомые – приземистыми и сильно постаревшими. Сады, дворы и дома уже не казались такими интересными, как прежде: обычное разочарование от старых мест»[10].

Не имея никакого официального образования, он сдал экзамен на учителя. С этим экзаменом были связаны некоторые материальные затруднения, к которым он уже привык.

«На экзамене я был в серой заплатанной блузе. Пальто и прочее – все это было в жалком состоянии, а денег почти не оставалось»[11]. После получения звания учителя необходимо было сшить вицмундир, брюки и жилет. Все было сделано только за 25 рублей. «Кстати сказать, – замечает он, – что все сорок лет моего последующего учительства я больше мундира не шил»[12]. На все торжества он надевал все тот же, сшитый с таким трудом в Рязани, старый учительский вицмундир. На новый он себе за всю свою учительскую жизнь так и не заработал. Учительство так и не стало для него главным в его жизни. Оно было средством к существованию его собственной большой семьи. «Главным же образом, я погружался в законы тяготения тел разной формы и изучал разного рода движения, которые вызывали относительную тяжесть <…> Каждый день я гулял довольно далеко от дома и мечтал об этих работах и о дирижаблях»[13].

В 1880 году его назначили учителем арифметики уездного училища в Боровске. Небольшой городок жил своей замкнутой жизнью и не пускал в нее ни чужих, ни приезжих. Молодой учитель остановился в номере маленькой гостиницы и долго не мог найти себе квартиры. Большую часть города составляли раскольники, неприветливые и неразговорчивые люди. Наконец, после долгих мыканий, снял себе две комнаты в доме, где жил хозяин с дочерью. В Боровске он, против всякого ожидания, прожил двенадцать лет, там же женился, там родились его первые дети. Женился на Варваре Евграфовне, дочери своего хозяина. «Пора было жениться, и я женился на ней без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть, будет работать и не помешает мне делать то же. Эта надежда вполне оправдалась»[14]. И не только оправдалась. Она прожила всю жизнь рядом с ним, в нужде, нищете и поругании. Тихо и скромно выполняла свой долг матери и жены, заботилась о муже и детях и очень берегла своего странного и непонятного ей мужа. Венчание прошло более чем скромно. В церковь за четыре версты отправились пешком. Никаких нарядов, присущих данному случаю, не покупали.

«В день венчания, – вспоминает Циолковский, – купил у соседа токарный станок и резал стекла для электрических машин»[15]. История умалчивает о том, как вела себя при этом молодая жена. Есть основания полагать, что вполне смиренно. Она хорошо себе представляла жильца, ставшего теперь ее мужем, и не протестовала. На скромном свадебном ужине никто не пил, напился только венчавший их поп. После свадьбы мало что изменилось. Преподавание в училище, работа дома над книгами, размышления, которые вызывали неожиданно пришедшие ему в голову идеи. Эти идеи не всегда были безопасными. Он размышлял об особенностях истории человечества и, естественно, затрагивал и проблемы религиозные. На все у него была своя позиция. Он утверждал, что Христос «был только добрый и умный человек, иначе он не говорил бы такие вещи: “Понимающий меня может делать то же, что и я, и даже больше”. Главное не его заклинания, лечение и “чудеса”, а его философия»[16].

О «ереси» Циолковского немедленно донесли начальству в Калугу. Последовал немедленный вызов.

«Занял деньги, поехал, – описывает этот эпизод сам «виновник» случившегося. – Начальник оказался на даче. Отправились на дачу. Вышел добродушный старичок и попросил меня подождать, пока он выкупается. “Возница не хочет ждать”, – сказал я. Омрачился директор, и произошел такой между нами диалог.

– Вы меня вызываете, а средств на поездку у меня нет…

– Куда же вы деваете свое жалованье?

– Я большую часть его трачу на физические и химические приборы, покупаю книги, делаю опыты…

– Ничего этого вам не нужно… Правда ли, что вы при свидетелях говорили про Христа то-то и то-то?

– Правда, но ведь это есть в Евангелии Иоанна.

– Вздор, такого текста нет и быть не может!!! Имеете ли вы состояние?

– Ничего не имею.

– Как же вы, нищий, решаетесь говорить такие вещи?!

Я должен был обещать не повторять моих “ошибок” и только благодаря этому остался на месте… чтобы работать. Выхода другого, по моему незнанию жизни, не было. Это незнание прошло через всю мою жизнь и заставляло меня делать не то, что я хотел, много терпеть и унижаться. Итак, я возвратился целым к своим физическим забавам и к серьезным математическим работам»[17].

«Физическими забавами» он называл занимательные вещицы, которые сам мастерил, стараясь привлечь внимание учеников к физике. «У меня сверкали электрические молнии, гремели громы, звонили колокольчики, плясали бумажные куколки, пробивались молнией дыры, загорались огни, вертелись колеса, блистали иллюминации и светились вензеля»[18]. Он был прекрасным педагогом и никогда не жалел времени на то, чтобы продемонстрировать своим ученикам действия законов природы. В этом отношении он был изобретателен и неутомим. Преподавание давалось ему легко, объяснял сложные вещи просто и ясно, за что и снискал любовь своих учеников. «С учениками старшего класса летом катались на моей большой лодке, купались и практиковались в геометрии. Я своими руками сделал две жестяные астролябии и другие приборы. С ними мы и ездили. Я показывал, как снимать планы, определять величину и форму недоступных предметов и местностей и обратно, по плану местности, восстанавливать ее в натуре в любом пустом поле»[19].

Талантливый и увлекающийся педагог, он все свое основное время посвящал науке. Самостоятельно разработал теорию газов. С связи с этим был избран членом Физико-химического общества в Москве. «Ломал голову над источниками солнечной энергии и пришел самостоятельно к выводам Гельмгольца. О радиоактивности элементов тогда не было ни слуху ни духу. Потом эти работы были напечатаны в разных журналах»[20]. Одна идея рождала другую, и он начинал сразу над ней работать. Когда увлекался, работал без отрыва многими часами. Для него не существовало ни праздников, ни выходных. Со временем он сузил и круг своего общения.

«32–33 лет, – пишет далее Циолковский, – я увлекся опытами по сопротивлению воздуха. Потом занялся вычислением и нашел, что закон Ньютона о давлении ветра на наклонную пластинку не верен. Пришел и к другим, менее известным тогда выводам. Помню, на рождественские праздники сидел непрерывно за этой работой недели две. Наконец страшно закружилась голова, и я скорее побежал кататься на коньках»[21].

Однажды в Боровске произошло событие, которое оставило след в его жизни, но скорее какой-то невидимый. Приехал его знакомый Голубицкий и сказал, что у него гостит Софья Ковалевская, один из крупнейших математиков России, ученый с мировым именем. Ковалевская хотела познакомиться с Циолковским. Но тот оробел. «Мое убожество и происходящая от этого дикость помешали мне в этом. Я не поехал»[22]. Трудно сейчас сказать, упустил ли он свой единственный шанс, уготованный ему судьбой, или нет. Одно остается реальным – Ковалевская была одной из тех в группе талантливых людей, через которую эволюция творила свою волю и к которой принадлежал и сам Циолковский. Но кроме воли эволюции была еще свободная воля самого человека…

Тот же Голубицкий уговорил его поехать в Москву к другому выдающемуся ученому, Столетову, и сделать там доклад о дирижаблях. На этот раз Циолковский согласился. Доклад состоялся в Политехническом музее, и, как пишет сам Циолковский, «никто не возражал»[23]. После этого обещали его устроить в Москве, но так и не устроили. Он продолжал жить и работать в Боровске. От занятий отвлекли его только стихийные бедствия – наводнение и пожар, после которых долго пришлось восстанавливать нанесенный ими ущерб.

«В Боровске, – вспоминает Циолковский, – я жил на окраине, и меня постигло наводнение. Поднялись половицы в доме, посуда плавала. Мы сделали мосты из стульев и кроватей и по ним передвигались. Льдины звенели о железные болты и ставни. Лодки подъезжали к окнам. В другой раз более серьезно претерпели от пожара. Все было растаскано или сгорело. Загорелось у соседей от склада неостывшего угля»[24].

Погибли рукописи и многие книги. Казалось, сама судьба испытывала его на крепость. Но, несмотря на стихийные бедствия, на перегрузку работой, на постоянную нужду, он никогда не терял ни вкуса к жизни, ни своего любопытства, ни интереса к окружавшему его миру. Однажды поздно ночью он проходил мимо колодца и увидел, что там что-то светится. Подошел ближе и увидел светящиеся гнилушки. Набрал их побольше, а придя домой, разбросал по комнате. Получилось звездное небо, «и все любовались»[25].

У него была одна интересная особенность. «Когда же не был занят, – пишет он, – особенно во время прогулок, всегда пел. И пел не песни, а как птица, без слов. Слова бы дали понятие о моих мыслях, а я этого не хотел. Пел и утром и ночью. Это было отдыхом для ума. Мотивы зависели от настроения. Настроение же вызывалось чувствами, впечатлениями, природой и часто чтением. И сейчас я почти каждый день пою и утром, и перед сном, хотя уже и голос охрип, и мелодии стали однообразнее»[26]. Создавалось впечатление, что музыка как бы жила у него внутри и постоянно выливалась из него певучим голосом.

В 1892 году его перевели в Калугу. Это был совсем другой мир. Высокие дома, улицы, заполненные народом, люди, с которыми интересно было общаться. Однако особого материального достатка этот переезд ему не принес. Но он стал чаще публиковаться в журналах, таких, как «Наука и жизнь», «Научное обозрение», «Вестник опытной физики», «Вокруг света». Он писал в своих статьях о Солнце, о летательных аппаратах, о новой картине Вселенной, которая складывалась в его размышлениях. В этом же году была опубликована его книга «Аэростат». Преподавал сразу в нескольких училищах, но основным было женское епархиальное училище, где он работал учителем физики. И опять, как и в Боровске, он делает в училище много больше, чем было положено учителю. Физический кабинет был в самом жалком состоянии. «Мне приходилось что можно подправлять. Но я и сам много приборов производил заново. Делал, например, простые и сложные блоки разных сортов, сухие гальванические элементы и батареи и электродвигатели. Химические опыты тоже производились моим иждивением: добывание газов, сжигание железа в кислороде и пр. Зажженный водород у меня свистел и дудел на разные голоса. В пятом классе всегда показывал монгольфьер. Он летал по классу на ниточке, и я давал держать эту ниточку желающим. Большой летающий шар, особенно с легкой куклой, производил всеобщее оживление и радость»[27].

Но все больше и больше его беспокоило отношение ученых к его статьям. Они никак на них не реагировали. Российская Академия наук, узнав о его деятельности, выделила ему для работы 470 рублей, но статей его в академических изданиях печатать не стала.

Среди его чисто научно-технических работ проблема реактивного межпланетного корабля занимала главное место. Первая такого рода публикация вышла у него в 1903 году в отрывках в журнале «Научное обозрение». Ему удалось опубликовать эту же работу, но более расширенную, в 1911–1912 годах в журнале «Вестник воздухоплавания». Журнал был столичным и хорошо известным не только в России, но и за рубежом. Впервые на его работу прореагировали. Но эта реакция была весьма своеобразной. «Тогда многие ученые и инженеры (за границей) заявили о своем приоритете. Но они не знали о моей первой работе 1903 г., и поэтому их претензии были потом изобличены»[28]. Однако процесс знакомства зарубежных ученых с работами Циолковского занял немало лет. В 1923 году в Германии вышла работа профессора Германа Оберта. Она называлась «Ракета к планетам». Доказывая возможность преодоления земного притяжения с помощью ракеты, автор ни разу не упомянул имени Циолковского. Через шесть лет Оберт прислал письмо Константину Эдуардовичу. «Многоуважаемый коллега! Большое спасибо за присланный мне материал. Я, разумеется, самый последний, кто стал бы оспоривать Ваше первенство и Ваши заслуги по делу ракет, и я только сожалею, что не раньше 1925 года услышал о Вас. Я был бы, наверное, в моих собственных работах сегодня гораздо дальше и обошелся бы без тех многих напрасных трудов, зная Ваши превосходные работы»[29].

В 1914 году Циолковский был приглашен в Петербург на Всероссийский воздухоплавательный съезд, где сделал доклад о дирижаблях. Знаменитый Жуковский, автор многих работ по воздухоплаванию, почему-то не одобрил его доклада. Скрытая неприязнь Жуковского сопровождала Циолковского всю его жизнь.

---

Примечания

12345678Основное меню