версия для печати
12345678Основное меню

Опубликовано: Л.В. Шапошникова. Великое путешествие: в 3 кн. – Кн. 3. Вселенная Мастера. – М.: МЦР; Мастер-Банк, 2005. – С. 397 – 495.

«И Я ЗАЖЕГ ЭТОТ ОГОНЬ»

Биографии великих людей – это прежде всего борьба, жгучая борьба, беспощадная война за новое, доселе неслыханное и невиданное, которому всегда противится все старое, уходящее, отживающее. Это борьба двух начал – огня и воды, двух разных физиологических существ – юного и старого, двух интеллектуальных основ – идущих вперед и отступающих.

А.Л. Чижевский

Мы живем более жизнью космоса, чем жизнью Земли, так как космос бесконечно значительнее Земли по своему объему, массе и времени.

К.Э. Циолковский

…К.Э. Циолковский предстал передо мною – не фантазером, не дилетантом, а непонятой и неожиданной человеческой громадой. Он открылся мне с какой-то оглушающей, космически страшной силой, и я увидел то, чего просто не предполагал даже увидеть, ибо считал его эрудированным, даже талантливым человеком, а столкнулся с каким-то огромным монументальным знанием и необычайной, пронизывающей интуицией, потрясшей всего меня, как небесный гром.

А.Л. Чижевский

Подобно библейским героям, посланникам свыше, К.Э. Циолковский пришел к людям возвестить начало новой космической эры.

Л.В. Голованов

« – Подследственный Циолковский, к какому политическому лагерю вы принадлежите? Вы с бородой, почти все эсеры с бородой… Отвечайте.

– Мои политические убеждения зависят не от моей бороды, а только от моего желания и парикмахера, которому я не разрешаю стричь ее по его усмотрению. Это во-первых, во-вторых, очевидно, не все эсеры носят бороды, и, в-третьих, Ленин тоже носит небольшую бородку…

– Не отвлекайтесь в сторону. Расскажите о вашей политической платформе.

– Я знаю только то, что существуют железнодорожные платформы, о других платформах я ничего не слыхал…

– Ну, вот необразованный какой! Вы – семинарист?

– Увы, нет, даже не семинарист, я прошел только четыре класса.

– Вы, значит, не сын попа и сами не поп?

– Верно, ни то ни другое.

– А что же вы такое?

– Я учитель, математик и изобретатель. Я – самоучка.

– То-то и видно, что изобретатель… Что же вы изобретаете?

– Металлические дирижабли на тысячу человек, самолеты на сотни и ракеты для исследования мирового пространства…

– Ого… го… го… Но сами вы не летаете? Нет. Сидите дома.

– Теперь даже не дома, а в тюрьме.

– Это верно. Все же расскажите о вашем отношении к партии большевиков.

– Ну, так бы вы и спросили, это – ясно. Видите ли, я отношусь к большевикам хорошо, а вот почему они меня арестовали, я не знаю и прошу вас разобраться в этом. Я не вор, не жулик, не убийца, не враг большевиков, а их друг.

– Ну, насчет друга – это мы сами разберемся. Нечего рассказывать!

– Не тяните канитель, – сказал, наконец, второй [следователь].

– Я надеялся, что с приходом большевиков моя научная деятельность получит поощрение и подкрепление, так как все мои труды я отдаю народу. Я всю жизнь работал не разгибая спины… Как вы думаете, для чего я работал? Для обогащения? Нет, я всегда был бедняком, жил с семьей в голоде и холоде, за мои сочинения и изобретения меня все ругали и ругают, потому что я в своих трудах опередил развитие техники лет на сто, а то и больше. Вы понимаете, что значит: опередить? Это значит, что труд, который я опубликовал, например, в 1903 году, будет понят только в 2003 году, т.е. через столетие, а когда его поймут, тогда и воспользуются моими формулами и построят космический корабль для полета на Луну, Венеру или на Марс. Вы понимаете: мы, люди, не должны считать, что только одна Земля, наша колыбель, хороша, надо пойти поохотиться в недрах Вселенной. Там много света и энергии, которая может сделать человека, человека будущего, счастливым, здоровым, несметно богатым. Каждый человек будет несметно богат – вы, большевики, должны понять это. Не о денежном богатстве я говорю, а об энергетическом. Человек может, по моей теории, завоевать большие участки мирового пространства с таким количеством лучистой энергии и других видов энергии, что за него все будут делать машины, а он будет только управлять ими и блаженствовать. И тогда будет установлен одночасовой рабочий день.

– Это где? На Луне, что ли?

– Сперва такой короткий рабочий день установят на Земле, а потом и на других планетах, где будут людские поселения… Таким образом, я хочу, чтобы вы поняли меня: я работаю на благо рабочего люда, я хочу, чтобы все люди жили в хороших условиях, брали от природы все, что она может дать. А дать она может много, очень много, только бы научиться брать у нее то, что человеку нужно.

– Какому?

– Ну, конечно, русскому.

– Не русскому, а советскому, русского народа теперь нет, есть советская власть и советский народ. Продолжайте <…>

– Вы, большевики, являетесь прямыми представителями народа и потому можете считать, что я всю жизнь ждал вас, хотя и не знал вас, даже не догадывался, когда вы придете. Теперь вы пришли, но почему-то не спросили меня: что мне нужно, чтобы мои изобретения принесли пользу народу и сделали бы его непобедимым. Вы совершили большую ошибку, что не пришли ко мне с таким вопросом, а вместо этого вы пришли ко мне с ружьями и показали мне ордер на арест. Право, я не ожидал этого от представителей народа. Понимаете ли вы меня?

– Ну, ясно, понимаем! Продолжайте…

– Я всегда считал и теперь считаю, что моими знаниями и творениями я служил народу, в это я верю и сейчас, несмотря на то, что сижу в узилище по какому-то злому навету. Злым и тупым должен быть тот человек, который заподозрил меня в чем-то антигосударственном, антибольшевистском. Я даже не могу себе его представить.

– Оставьте эти разговоры… Продолжайте рассказ об отношении к большевикам.

– Хорошо. Продолжаю. Я хочу, чтобы вы поняли меня верно.

– Один час работы в день – неосуществимые обещания! Нам теперь нужны не обещания, а реальные дела, а вы все фантазируете. Прошу вас прекратить это, и рассказывайте о ваших контрреволюционных делах!

– Да таких дел никогда не было и нет»[1].

Наконец его отпустили.

Описанное выше произошло в 1918 году. Ночью к неказистому деревянному домику Циолковских подошли пять вооруженных человек. Один из них громко и бесцеремонно постучал в дверь. Вошли громко разговаривая и стуча сапогами. Проснулась жена Варвара Евграфовна и дети. Начали обыск. Перетряхивали постельное белье, перелистывали книги и рукописи, перерыли ящики в шкафу и комоде. Изъяли календари за десятки лет, на которых были царские портреты.

– Одевайтесь, – коротко бросил старший Константину Эдуардовичу. – Поедете с нами.

Его привезли в Москву, на Лубянку, где размещалась ЧК, и поместили в камеру. «Холодная тюрьма, – позже рассказывал Циолковский Чижевскому, – полумрак, одиночка с “глазком”, с железной дверью и прикованной к стене кроватью. Окно с решеткой у потолка <…> Не думайте, что я был свободен от каких-либо необоснованных подозрений! Отнюдь нет. Я был несколько раз подвергнут разрушающим ум и душу допросам. Их было двое, я один. Мне была предложена табуретка. Они сидели на мягких стульях с удобной спинкой. Курили махорку. Дело было зимой, и в холодной комнате носились сизые волны махорочного дыма. Меня мутило, спина начинала ныть»[2].

Он вернулся домой полубольной, голодный и убитый всем случившимся. Жена, увидев его, заплакала тихо и горестно. Так начался для великого Циолковского первый год советской власти. Могло быть и хуже. Он был уверен, что на него донесли. Но зачем и для чего? Только потому, что он был пронзительно беден и ходил в латаных брюках? Или потому, что не был похож на других ни в мыслях, ни в поступках? А может быть, потому, что был устремлен в звездное небо и грезил им? Или кому-то помешали его дерзкие мечты о полете человека в Космос? Он знал, что многие в Калуге его не любили, но не до такой же степени, чтобы отправлять в тюрьму, где его подвергли чекистским изнурительным допросам. Он не мог поверить, что кто-то мог сделать такое, так же, как не верил людской подлости, зависти и желанию причинить ему вред без всяких оснований. Он не верил этому, но когда ему под напором обстоятельств приходилось верить, думал, что его сердце не выдержит такого. Ему мстили за мечту, которую по своей серости и невежеству не понимали, его порой ненавидели за то, что он занимался, как казалось остальным, бесполезным делом, строя модели каких-то летательных аппаратов, и писал о заселении Космоса человеком. Его презирали за неизбывную бедность, в то же время чувствуя, что за этим что-то кроется, им недоступное и более высокое, чего никогда не достичь им со своей сытостью и благосостоянием. Им, обывателям города, было неясно, почему же все-таки, несмотря ни на что, его голова возвышалась над их безликой толпой, устремленная туда, о чем эта толпа даже не подозревала. Он чувствовал ее стихийную враждебность, но не мог ничего с ней поделать… По Калуге о нем ходили самые дурные, а подчас чудовищные слухи. А.Л. Чижевский, близкий друг Циолковского, пишет в своих воспоминаниях:

«Этот, говорили мне, калужский абориген, выживший из ума человек, полуграмотный невежда, учитель арифметики у епархиалок (какой ужас), какая постыдная должность – у епархиалок, т.е. у поповских дочек, ничего не понимающий в науке, в астрономии или в механике, берется за решение неразрешимых задач, над которыми бились умы знаменитых профессоров. Этот, с позволения сказать, учитель приготовительного класса сует свой нос в области, к которым он не имел и не имеет ровно никакого отношения, – высшую математику и астрономию! Да ведь это же курам на смех! <…> Позор городу, в котором живет человек, распространяющий никчемные фантазии по всей стране. Ведь он печатает за свой счет десятки брошюр толщиной в несколько страниц и рассылает их бесплатно во все концы России. О чем только думает начальство?»[3] И далее:

«Этот всезнайка Циолковский является на фоне нашего города весьма непривлекательной фигурой. Почти без всякого образования, самоучка, едва-едва разбирающийся в арифметике, возмечтал стать великим человеком и проектирует какие-то сногсшибательные ракеты на Луну и чуть ли не на Марс. Нельзя же допускать, чтобы каждый маньяк и параноик мог печатать тонюсенькие брошюрки и туманить ими мозги нашего юношества»[4]. И это о Циолковском, который прославит не только Калугу, но и всю Россию, чей памятник будет стоять в центре Калуги, а Музей истории космонавтики его имени на берегу Оки получит мировую известность.

Пример с Циолковским – самый убедительный и пронзительный факт человеческой слепоты и неразвитости сознания. Драматическая проблема великого человека и толпы, его окружающей, встает во весь свой исторический рост. И делает этого великого бессмертным, а толпу предает достойному ее позору и забвению. Но это результат. А пока великий человек несет крест своей миссии на Голгофу всеобщего непризнания и неприязни. И своей судьбой, и своей жизнью подтверждает страшный и таинственный закон, действующий в мире плотной материи.

«Высокое благородство души К.Э. Циолковского, – писал Чижевский, – с трудом выносило окружающую его обстановку: тупость провинциальной жизни, мелкое мещанство, людей в футлярах, чиновников и бюрократов, которые смотрели на него сверху вниз и пользовались всяким случаем, чтобы указать ему “дистанцию” между ними и им – вольнодумцем, фантазером и “бездельником”! Трудно ему было всю жизнь прожить в провинции, где знали его уже десятки лет и где за ним по пятам ходили самые ложные и нелепые слухи. Все жители Калуги знали его в лицо. Все знали, что он добрый, хороший человек, что он никогда никого не обижал и не обидит и что уже по одному этому признаку он должен считаться большим и уважаемым человеком. Но было как раз наоборот. Его добро принимали за слабость, его благодушие – за малодушие, его благожелательность считали напускной и не верили ей. В сумме все мнения калужан сводились к тому, что К.Э. Циолковский “бездельник” и фантазер, а потому не заслуживает снисхождения, и судили его судом строгим и несправедливым»[5].

Ну а что же сам Константин Эдуардович? Как относился ко всему этому?

«К сожалению, мне пришлось испить чашу горького непонимания и недооценки до самого дна, – скорбно повествовал Константин Эдуардович. – Я сыт надругательством и недоброжелательством ко мне и буду им сыт до самой смерти <…> Я должен был оправдываться перед людьми, что позволяю себе инако мыслить, что ратовал за самолеты тяжелее воздуха, за металлический дирижабль, бесколесные поезда, космическую многоступенчатую ракету и многое, многое другое. Люди утверждали, что этого я, простой смертный, не сошедший с Олимпа, не имел права делать, а потому Зевс Громовержец покарал и будет неустанно карать меня за мое великое зазнайство…»[6] «Итак, – продолжал Константин Эдуардович, – я был виноват уже тем, что существовал. Об этом мне без устали повторяли все, кому было не лень. Меня обвиняли в бездеятельности, хотя я работал от зари до зари, но под деятельностью понимали службу царю и отечеству, а не размышления над теорией о полете ракеты. “Вы могли бы вдвое больше зарабатывать – вдвое, поймите, вдвое больше, если бы не сочиняли ваши сочинения, – говорили мне. – Это – первое. Вы могли бы приносить семье больше денег, если бы не тратили их на печатание ваших сочинений. Во-вторых, вы могли бы пользоваться всеобщим уважением, если бы не развивали вздорных завиральных идей, которые портят вашу жизнь и умаляют ваш авторитет. Подумайте над этими словами, и вы сами одобрите их!” Так учили меня, когда мне было двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят и более лет. Подобно приготовишке, я должен был выслушивать эти речи от боровских и калужских учителей, попов, чиновников, баб в салопах и чепчиках, от так называемых здравомыслящих граждан. Все говорили мне об одном и том же – пора, дескать, тебе взяться за ум, не позорить семью и добывать деньгу <…> Мне никто не помогал, а только попрекали, бросали меня в грязь и смешивали с ней. Один неглупый батюшка нередко захаживал ко мне и всякий раз говорил: “Не забывайте, Константин Эдуардович, что вы живете не в Америке, а в России, где вас могут совершенно зря продать за чечевичную похлебку, сгноить в тюрьме, уничтожить. Вам следовало бы публично очиститься от всякой скверны, отречься от своих убеждений, которые всеми признаются заблуждениями, и перестать дразнить быков красным плащом матадора!”»[7]

Батюшка был не только неглуп, но и лукав. Он как будто заботился о Циолковском, а в то же время настоятельно советовал ему «публично очиститься от всякой скверны, отречься от своих убеждений». Церковь осторожно протягивала свою руку к новому космическому мировоззрению, стараясь устранить его в самом зачатке. Потом она станет делать это более открыто и настойчиво, чем тогда при царе. Батюшка вел себя более тактично при этом, чем те калужане, которые своими советами унижали и оскорбляли Циолковского.

В силу своего характера ему было трудно защищать себя, да он и не стремился этого делать. По своей натуре он был доверчив и чист в отношении к людям и не ожидал от них того, что они предпринимали против него. То, что человек может говорить одно, а делать другое, повергало его в шок, и он никак не мог понять, что так можно поступать. Он был предельно честен и полагал, что остальные люди такие же. Поэтому его было легко обмануть, что случалось с ним не однажды. Ему были чужды всякого рода дипломатия и обходные маневры. Его бесхитростность и полная неспособность к интриге ставили его иногда в довольно тяжелое положение, из которого выводило его только мужество и непоколебимая вера в человека, как такового. Ему было трудно распознавать людей, и он нередко совершал ошибки, ибо думал о людях лучше, чем они были на самом деле. Человек высочайшей нравственности, он никогда не пытался «урвать кусок» для себя, каким бы этот «кусок» ни был. Единственное, на что он претендовал, – это возможность работать над своими идеями во имя человечества, а также доводить их до других. Ему было трудно жить среди людей с его безграничной доверчивостью, но он терпеливо сносил их выходки и поступки, их подлость и клевету. Он никогда не позволял своему внутреннему возмущению вылиться наружу. У него не было ни близких друзей, ни добрых знакомых, с которыми он мог бы откровенно, без утайки поделиться своими идеями, а иногда и переживаниями. Такого друга он обрел только после знакомства с Александром Леонидовичем Чижевским, который стал не только его другом, но и единомышленником, сыгравшим значительную роль в формировании нового космического мышления. Для тех же, кто жил с ним рядом, видел его и разговаривал с ним, он продолжал оставаться чудаком и фантазером, не заслуживающим их особого внимания. Может быть, поэтому так мало о нем осталось сведений, которые мы могли бы назвать свидетельствами. Обращаясь к живому, человеческому материалу об этом великом и уникальном человеке, я в первую очередь использую то, что оставил нам его друг и ученик А.Л. Чижевский. Именно он, глубоко уважавший, любивший и безмерно ценивший Циолковского, зорким взглядом ученого и поэта сумел разглядеть последнего во всем его духовном богатстве, разносторонности, трагичности и, наконец, истинной гениальности.

«Константин Эдуардович, – пишет Чижевский, – был выше среднего роста, худощавый и лишь по мере старения несколько располнел. Слегка сутулился, особенно когда работал за столом. Но чаще всего он писал на фанерном листе, положенном на колени. Писал карандашом, под копирку, чернилами – реже. Ходил медленно и спокойно. В движениях был уверен и прост. Хорошо и быстро ездил на велосипеде – до глубокой старости. Но любил и гулять, всматриваясь в окружающую природу. Великие умы часто занимали себя какой-либо механической работой. Спиноза шлифовал стекла, Монтескье огородничал, Толстой ходил за плугом, Павлов играл в городки, Циолковский же любил слесарную и столярную работу. Лицо его было исключительно выразительно: выпуклый лоб, обрамленный седыми волосами, тонкими, слегка вьющимися, легкими как пух; глубокие серые и очень добрые, приветливые, слегка улыбающиеся глаза; крупный нос и большая борода завершали его своеобразный облик. Такими мы представляем себе да Винчи, Тициана или Галилея. Вследствие глухоты он был всегда как бы насторожен, очень внимателен и смотрел собеседнику прямо в глаза, в лицо. Это помогало ему понимать недослышанное. За долгую жизнь он изучил разнообразные изменения черт человеческого лица и угадывал по этим чертам мысли собеседника. Несколько раз он поражал меня неожиданной проницательностью»[8].

«Одевался он всегда просто, но очень опрятно. Русская белая рубаха и черные в серую полоску штаны, шляпа и черный плащ с позолоченными застежками в виде львиных голов составляли его летнюю одежду»[9].

«Константин Эдуардович обладал глубоким, мягким и звучным голосом, в котором чувствовалась его постоянная доброжелательность. Он говорил просто, понятно и образно, убежденно и убедительно. Не имея дара оратора, он обладал даром большой человеческой искренности, которая рождается с человеком и которую нельзя приобрести ни стараниями, ни упорством. Это не было искусством: сама природа наделила его этим редчайшим благоухающим даром бесконечной доброты к людям»[10].

И еще: «…он говорил хорошо, но негромко, без всякого пафоса, даже тогда, когда говорил на излюбленную тему – о космических путешествиях в кабине ракетного корабля и о грядущих завоеваниях космических тел. И тем не менее под покровом большой простоты скрывалась натура, пылающая внутренней духовной страстью, натура первооткрывателя, увидевшего своим орлиным взором то, чего еще никто не видел, и очарованного этим величественным зрелищем. Человек, маленькое, еле видимое на расстоянии одного километра существо, должен стать гигантом, завоевателем космических бездн»[11].

И еще хотелось бы привести два высказывания Чижевского, в которых он дает общую оценку личности Циолковского и его труда. «Под скромной внешностью учителя, тихого и доброго человека, скрывался громокипящий дух, безудержный полет творящей, созидающей и проводящей мысли, опередившей своих современников и потому непризнанной вплоть до старости! Он умел дерзать. Не имея ни чинов, ни орденов, ни научных званий, ни ученых степеней, он был значительнее и выше многих своих современников, которые в него бросали камни…»[12]

И далее: «Личность К.Э. Циолковского с каждым днем приобретает все большее и большее значение в связи с тем, что его предвидения, его гениальная интуиция, его научные труды в области ракетной техники и космонавтики буквально покорили весь мир, и имя его стало именем нарицательным, как имена ученых, опередивших творениями свой век»[13].

Эта мысль Чижевского о том, что Циолковский опередил свой век и свое время, представляется мне глубокой и справедливой. Именно опережение своего времени поставило Циолковского в то трудное и тяжелое положение, которое сопровождало его всю жизнь. В эпоху классической и традиционной науки, механистического мировоззрения он совершил отважный прорыв в будущее, принеся человечеству весть о кораблях, уходящих в таинственные глубины Космоса, о новой космической эре.

Его философская книга «Монизм Вселенной» вышла в 1924 году. Наряду с разносными рецензиями мы видим и другие. Вот одна из них, подписанная инициалами Д.Б.: «Вы говорите о вечной, сложной жизни космоса. Я не вижу тут и доли мистики – ничего, кроме научного знания. Вы заставляете человека жить сознанием космоса, повергаете его в восторг от созерцания бесконечной жизни мира. Вы правы: знание жизни Вселенной, понимание себя как ее части дает человеку радость и спокойствие. Одно лишь вырывается по прочтении вашей книги: к знанию, к светлому, великому будущему человека!..»[14]

Тех, кто понимал Циолковского и поддерживал его при жизни, были единицы… Так получилось, что жизнь Циолковского оказалась куда труднее и тяжелее, чем у других известных и великих людей России. Возможно, в такой его судьбе была заключена какая-то тайна, которая со временем откроется. Но это случится тогда, когда мы начнем пристально вглядываться в таких людей, размышлять об их творчестве и судить о них как о части единого великого Мироздания, несущего в своих сокровенных процессах информацию о них. Их эволюция до сих пор остается скрытой от нас, их предназначение и миссия – неизвестными. Скупые сведения о событиях их жизни и их поступках, корни которых уходят в невидимые глубины их внутреннего мира, до сих пор недоступны для нашего постижения их реальной сути.

---

Примечания

12345678Основное меню