версия для печати
12345678910Основное меню

Павел Александрович Флоренский родился 9 января 1882 года на Кавказе, в Тифлисе (Тбилиси). Мать – армянка, принадлежала к знатному армянскому роду, была женщиной образованной и тонкой. Отец – русский, был инженером-путейцем, строившим железную дорогу в Закавказье. Человек высокого образования и широких взглядов, он интересовался многими областями знаний и искусства и собрал большую и интересную библиотеку. В самом раннем детстве Флоренский проявил явную склонность к поэзии и правильно оценил ее духовно-энергетическое значение, которое по сути своей совпадало с блоковской оценкой[1], но сделано Флоренским вполне самостоятельно. «Сравнительно в меньшей степени, – вспоминал он, – меня занимал смысл стихов, а преимущественно влекло их звучание и их ритмика. Обладая почти абсолютной памятью, все привлекательное для меня я запоминал с одного раза в точности; в особенности это относилось к стихам. Пушкин, отчасти Лермонтов – только их я признавал в раннем детстве, остальное же не доходило до моего слуха»[2].

В гимназии у него обнаружились способности ко многим предметам – естественным, точным, не говоря уже о гуманитарных, и языкам. Со своим гимназическим товарищем А. Ельчаниновым он устроил у себя дома «научный кабинет» с геологическими и ботаническими коллекциями. Отец поощрял подобные научные занятия сына. После окончания гимназии Флоренский поступил на физико-математический факультет Московского университета. Но одна или две специальности его интеллектуальные потребности не удовлетворяли, и он слушал еще и лекции по философии, которые читал в университете один из выдающихся философов Серебряного века Сергей Николаевич Трубецкой. После окончания университета в 1904 году ему предложили остаться там работать. Но он сам решил свою судьбу по-другому. От науки его потянуло к религии, в частности к христианству, что в значительной степени было результатом того взрыва, который произошел у него в юности. Он счел необходимым изучить религиозный опыт инобытия, который был накоплен в христианской церкви, и поступил в Московскую духовную академию. Годы учебы его в академии совпали с революцией 1905 года. Во время ее подавления он прочел в академической церкви проповедь, смелую и страстную, в которой обвинил власти в кровавых расправах с участниками этой революции. «Волны крови затопляют родину, – говорил он в проповеди. – Тысячами гибнут сыны ее – их вешают, расстреливают, тысячами переполняют тюрьмы. Вернулись времена безбожного царя Иоанна. Под видом “умирения” избиваются мирные крестьяне и рабочие. Людей, не имущих куска хлеба, расстреливает живущий за счет их трудов. Женщин и детей и то не щадят – насилуют, оскорбляют на каждом шагу. Издеваются в безумном озверении… И мы молчим, все молчим, все умываем руки… не водой уже, как Пилат, а кровью, ибо нет теперь воды, не смешанной с кровью, нет воды, которая смыла бы кровь с Руси…»[3] Обычно глуховатый, спокойный его голос возвысился и прогремел под сводами последней фразой: «Смотри, Русь святая, не оказаться бы тебе позорищем истории!»[4] Он всегда относился болезненно к проблемам свободы, и особенно к ее утеснению. Расправа с восставшими потрясла его и заставила, как человека честного и мужественного, произнести проповедь, более похожую на политический призыв, нежели на действительно религиозную проповедь. Ему, остро почувствовавшему энергетику революции и возмущенному всем увиденным и пережитым, такая проповедь не прошла даром. Из письма В.Ф. Эрна от 26.03.1906: «П. Флоренский, бывший когда-то мне очень близким человеком (и теперь очень дорогой мне), арестован. 12 марта в академической церкви он произнес проповедь (это уж у них такой обычай, чтобы студенты произносили проповеди), в которой с большим религиозным чувством он говорил о совершающихся теперь расстрелах, казнях и убийствах. Был составлен протокол. Академики, т.е. студенты, встретили проповедь его восторженно (это как раз было в тот день, когда пришло известие о казни Шмидта) и решили издать ее бесцензурно на свои собственные средства, что и сделали. А 22-го вызвали Павлушу повесткой власти и, арестовав, переслали в Москву, в Таганскую тюрьму…»[5] На этот раз как-то все обошлось, и ему даже дали как одному из самых талантливых студентов закончить академию. Но 1906 год так и остался зарубкой в его жизни как год его первого ареста. Думал ли он, что этим все и кончится? На самом деле все только начиналось… В 1908 году он окончил Московскую духовную академию и был оставлен на кафедре истории философии, а вскоре стал профессором этой академии. В 1911 году получил сан священника и сделался настоятелем домовой церкви Общины Красного Креста в Сергиевом Посаде. Весной 1914 года защитил магистерскую диссертацию на тему «О духовной Истине». В эту диссертацию вошли первые семь писем будущей его книги «Столп и утверждение Истины». Когда началась Первая мировая война, он сразу, не раздумывая, в этом же 1914 году отправился на фронт в качестве армейского священника. Революция 1917 года застала его вновь в Сергиевом Посаде. Духовную академию закрыли, и он стал работать в научно-исследовательских технических институтах Москвы. Ему было по плечу любое занятие, любое умение. Техника также не миновала его. При «Главэлектро» он занимался проблемами электрических полей и диэлектриков. Такие исследования в то время были важны для возникавших в стране первых электростанций. Новые хозяева России создавали одно, но разрушали другое. В стране стали закрывать, а потом и разрушать церкви. Опасность черной тенью нависла над Сергиевой Лаврой, одной из величайших святынь России. Из Москвы, подальше от Лубянки и ее беспощадных подвалов, потянулись в Сергиев Посад знатные семьи, их теперь называли «бывшими» – Шаховские, Трубецкие, Олсуфьевы, Лопухины и другие. В Сергиевом Посаде в это время была создана Комиссия по охране старины и искусства Троице-Сергиевой Лавры. В нее вошли вместе с Флоренским и представители знатных русских семей, укрывшихся в Сергиевом Посаде. По стране ползли зловещие слухи о том, что по распоряжению властей мощи святых выбрасывают на помойки. Было в связи с этим объявлено о вскрытии мощей Сергия Радонежского на 1 апреля 1919 года, в канун Лазаревой субботы, перед Страстной неделей. Но этому предшествовало еще одно событие, о котором никто не знал. «…По благословению наместника Троице-Сергиевой Лавры архимандрита Кронида члены Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры – священник Павел Флоренский и граф Юрий Александрович Олсуфьев, Сергей Павлович Мансуров и Михаил Владимирович Шик <…> возможно, также граф Владимир Алексеевич Комаровский тайно прошли в Троицкий собор, вскрыли раку с мощами и благоговейно взяли Главу Преподобного, положив на ее место главу погребенного в Лавре князя Трубецкого. К Главе Преподобного прирос позвонок, и его отделили богослужебным предметом – копием. След от копия и от приросшего позвонка – свидетельство происходившего. Участники связали себя обетом молчания и тайну строго сохраняли десятилетия.

Святыня вначале находилась в ризнице Троице-Сергиевой Лавры. Декретом РСФСР от 20 апреля 1920 года Лавра была закрыта. Поэтому Главу из ризницы перенес к себе в дом на улицу Валовую Ю.А. Олсуфьев, а оставшиеся мощи находились в экспозиции музея до конца Великой Отечественной войны… Весной 1928 года в Сергиевом Посаде происходили массовые аресты «бывших», когда были арестованы и П.А. Флоренский, и племянница Ю.А. Олсуфьева Е.П. Васильчикова. Главу в дубовом ларце закопали в саду дома Олсуфьевых. В 1937 году началась новая волна арестов, и Олсуфьевы выехали из Сергиева Посада. Главу перенес в окрестности Николо-Угрешского монастыря, около станции Люберцы, Павел Александрович Голубцов (позже архиепископ Новгородский и Старорусский Сергий). После демобилизации он перенес Главу в Москву, в дом Екатерины Павловны Васильчиковой, племянницы Ю.А. Олсуфьева. 21 апреля 1946 года, на Пасху, состоялось открытие Троице-Сергиевой Лавры. Когда мощи Преподобного Сергия из музея были возвращены Церкви, Е.П. Васильчикова вернула и Главу»[6].

В 1923 году власти закрыли Оптину Пустынь, которая была духовным центром России, и выселили оттуда старцев, несущих в себе высокую духовность. «Если начать прослеживать мысленно, – писал Флоренский об Оптиной Пустыни в 1919 году, – самые разнообразные течения русской жизни в области духа, то, непосредственно или посредственно, мы всегда приводимся к Оптиной как духовному фокусу, от соприкосновения с которым возжигается дух, хотя бы потом он раскрывался и в иных, чем, собственно, оптинское, направлениях. Оптина, выдаваясь не столько отдельными исключительными лицами, сколько гармоническим сочетанием и взаимодействием духовных сил, всегда была и есть в настоящее время как целое, как коллективный возбудитель духовного опыта; я осмелюсь сказать, единственный в России, по крайней мере в таком роде и в такой силе, возбудитель духа. Было бы с нашей стороны великим преступлением не пред группою монахов, а пред культурою будущего не употребить всех усилий для сохранения Оптиной в ее целом, то есть не как стен или рукописей, а того невидимого и неосязаемого физически водоворота, который во всяком приблизившемся к нему побуждает, впервые, может быть, острое сознание, что кроме внешнего отношения к миру есть еще внутреннее, бесконечно более его важное, дающее ощутить глубины бытия и миры иные. Оптина у подошедшего к ней родит убеждение, что этот новый взгляд на мир не случайное настроение, а доступен развитию, углублению и обогащению и что он, переходя в постоянный опыт иной действительности и жизнь в ней, подступая к краям нашего сознания, может изливаться оттуда как новое культурное творчество, как новая наука, новая философия, новое искусство, новая общественность и новая государственность. Вот этот-то невидимый, но могучий вихрь иной жизни, уже столько давший, уже питавший русскую культуру и еще больше имеющий дать теперь, когда с течением символистов разрушены препятствия со стороны рационализма и позитивизма, этот вихрь, за который все мы, люди одного устремления, хотя и разных деталей в путях и технике, должны ухватиться, как за ценнейшее достояние нашей современности, мы должны отстоять во что бы то ни стало и каких бы это ни стоило усилий»[7]. Он закончил это письмо латинской фразой: Tempora pessima, suni vigilemus – Времена наихудшие, будем бодрствовать. Но Оптину Пустынь не удалось защитить, слишком мало сил было у ее защитников, отступивших под страшным напором «строителей нового мира», очень смутно представлявших себе существо этого «нового мира».

В начале XX века, в общем фоне которого происходили значительные перемены, Пустынь подошла к уровню «возбудителя духа», что было крайне важным для культуры России в целом. Этому способствовало и то обстоятельство, что к этому времени там сформировалась истинно духовная община личностей с высоким духовным содержанием. Флоренский еще до того, как стать священником, в самом сердце своем тосковал по такой общине. Эта тоска временами обретала весьма ощутимые формы, выплескиваясь в депрессивное его состояние. Где-то в глубинах своего существа он, казалось, нес образ этой общины, который никак не проявлялся в самой действительности. «Главная ее (тоски. – Л.Ш.) причина, – говорил Флоренский своему другу А.В. Ельчанинову, – конечно, другая, это – желание настоящего, полного общения, как гарантии церковной жизни. Я нигде не нахожу этого общения: все только бумажки, и ни разу – золота. Я не говорю, что в церкви нет чистого золота, но мне не попадалось. Если бы я не верил, было бы легче, но в том-то и тяжесть, что я верю, что золото есть. Раз нет общения, нет и церкви, нет и христианства. Мне велят верить – я и верю, но ведь это не жизнь – жизнь как раз начинается с того времени, как увидишь, ощупаешь этот главный факт»[8]. Он нашел это золото в общине оптинских старцев, «возбудителей духа» и ревнителей духовной культуры России. Эта община напоминала и не напоминала ему ранние общины первых христиан, еще не затронутых земными делами традиционных церквей. Но эти общины не были «возбудителями духа» как такового, а лишь являлись держателями таинств своей веры и были ее распространителями. Там тоже было «золото», но не столь высокой пробы, как в Оптиной Пустыни, а именно: твердое знание миров иных, которое весьма помогало старцам вместе стать «возбудителями духа». В церкви традиционной было лишь представление о потустороннем мире, оптинские же старцы имели значительный опыт инобытия и сознавали его роль в земных условиях. Они, как и Флоренский, нередко расходились в определенных понятиях с традиционной церковью и ее иерархами. Церковь не простила ему «отклонений». И до сих пор некоторые служители ее жгут книги Флоренского во дворах своих храмов. До сих пор они восстают против идей, высказанных о. Павлом. Идеи же эти шли в одном русле с теми идеями, которые входили в концепцию зарождающегося нового мышления. Флоренский считал Оптину Пустынь и ее старцев частью этого мышления. «Возбудители духа», они стали носителями того нового, что уже помимо церкви входило в культуру России. Осознание глубины бытия и миров иных было тем новым, что несла оптинская община всем, к ней подходившим и к ней приближавшимся. И этот новый взгляд, который «не случайное настроение, а доступен развитию, углублению и обогащению», подступает «к краям нашего сознания» и изливается оттуда «как новое культурное творчество, как новая наука, новая философия, новое искусство, новая общественность и новая государственность». Иными словами, Оптина Пустынь включала в синтез нового мышления религиозный опыт инобытия, идущего через дух и сознание ее старцев, «возбудителей духа». Все эти явления были связаны друг с другом, обусловливали друг друга и создавали цельный процесс складывания во многих областях культуры и бытия новые подходы, новую систему познания. Оптину Пустынь, этот духовный фокус России, не удалось отстоять. Натиск темных бездуховных сил на нее был слишком жесток и сокрушителен. «Времена наихудшие» давали себя знать.

В 1928 году, как известно, он был арестован вместе с другими «бывшими». Ордер на арест и обыск Флоренского подписал Генрих Ягода 21 мая 1928 года. Его пытались заставить снять рясу, но он этого не сделал, и в таком одеянии его посадили в поезд со всеми остальными. В Москве на Ярославском вокзале их уже ожидали «воронки», которые доставили арестованных в одну из московских тюрем. Флоренского долго держали в тюрьме, изнурительно и дотошно допрашивали и затем 14 июня поспешно приняли решение – выслать в Нижний Новгород. О его жизни в этом городе мы знаем мало. Известно только, что Е.П. Пешкова, известная своей правозащитной деятельностью, сумела добиться его освобождения. Он вернулся в Сергиев Посад, и его взяли на его прежнюю работу. Но его не покидало какое-то внутреннее беспокойство, какое-то интуитивное чувство ему подсказывало, что это лишь начало его пути на Голгофу советских репрессий. К тому времени он был уже выдающимся ученым со сложившейся научной судьбой. «Кроме основных работ богословско-философского содержания, – пишет в своих мемуарах С.И. Фудель, – имел работы по электрике, промышленной технике, товароведению, астрономии, оптике, математике, истории искусств, теории знания, перспективной живописи, фольклору, филологии и литературе. Мог с полным знанием дела говорить или писать по вопросам медицины, психопатологии, оккультным наукам, археологии, психологии зрения, истории дамских мод, генеалогии дворянских родов. Знал несколько европейских и восточных языков. На древнееврейском, греческом и латинском языках читал и писал без словаря. Переводил Канта и церковного историка Зома, печатал в журналах начала века стихи (было и отдельное издание “В вечной лазури”)»[9].

Можно предполагать, что такие выдающиеся способности, множество знаний, которыми он не только владел, но и мог пустить в научный оборот в публикациях, у малограмотных и невежественных людей, его окружавших, вызывали не только недоверие, но и раздражение и зависть. Ситуацию усугубляла священническая ряса, которую он не снимал, каждый раз напоминая различным «иконоборцам», что христианская вера продолжает жить. «Времена наихудшие» ухудшились, если это возможно было, к 30-м годам. Началась травля Флоренского в различных изданиях, в ГПУ посыпались на него лживые доносы. Все это закончилось новым его арестом в 1933 году и ссылкой в сибирский лагерь около села Сковородино, за Байкалом. Там от него потребовали публичного отречения от веры. Но так ничего и не добились. Новые инквизиторы не получили требуемого. Мы же до сих пор не знаем, чего это стоило священнику Флоренскому. Но и в лагере он не оставил своих занятий наукой, занявшись там проблемами мерзлотоведения. В 1934 году его перевели в Соловецкий лагерь, откуда он уже никогда не вернется.

В 1914 году священник Флоренский опубликовал свою первую книгу, которая называлась «Столп и утверждение Истины». Это была книга о Церкви как об Истине, и все 12 ее писем, каждое из которых было посвящено отдельному сюжету этой проблемы, свидетельствовали о взглядах Флоренского на Церковь, как таковую. Апостол Павел также смотрел на создаваемую им Церковь как на Истину. В послании своему ученику Тимофею он писал о доме Божием, «который есть Церковь Бога живого, столп и утверждение истины»[10].

И еще раз о. Павел вызвал из глубины веков Апостола Павла, и вновь возникала таинственная связь между ними двумя. И связь не только по имени, а еще по чему-то недосказанному и неразгаданному, объяснение которому потерялось где-то во времени и пространстве.

При чтении книги у меня все время возникало ощущение, что пишет эти главы-письма не Флоренский, а кто-то другой. И этот кто-то другой все время меняется, и в нем как бы возникают разные лики, отзвуки различных эпох и миров.

Книга «Столп и утверждение Истины» была написана не только грамотнейшим богословом и широко образованным историком и философом, но и уникальным человеком, прошедшим через духовный опыт постижения Высшего. И в ученом, и в священнике этот опыт сливался с той суммой или системой знаний, которыми он обладал как ученый и священнослужитель. Без всякого сомнения, имея за спиной богатый духовный опыт, Флоренский занимал особое место среди коллег и выделялся тем, что он совершал, говорил и как служил.

«Я помню его литургию, – вспоминает С.И. Фудель, – в домовом больничном храме Посада. Он служил очень просто, тихо, собранно-сосредоточенно, чувствовалась его погруженность в совершаемое. Таким же видели его стоящим в храме уже после того, как он перестал служить <…>

Я не знаю, как он молился вне храма, – жила ли в нем всегда молитва, но я ощущал в нем, внутри его духовной собранности и теплой серьезности, – точно дом для молитвы <…>

Я знаю только то, что в нем не было и тени этого ужасающего внешнего смиреннословия <…>

Он был очень прост, и ему было органически чуждо все внешнее, все то наружное, что неадекватно внутреннему <…>

Нелюбовь к внешности проявилась и в одном служебном факте. Когда Синод наградил его “наперсным”, т.е. золотым, крестом, он все продолжал носить свой прежний, серебряный, и, говорят, получил замечание от ректора Академии <…> Кажется, никогда он не носил и магистерского значка»[11]. В нем как бы жил дух самого раннего служения, той первой христианской Церкви, которую собирал еще Апостол Павел. Ему, как и им, не были известны парчовые, шитые золотом одежды и сверкание драгоценных камней на митрах церковных иерархов. В своей простоте и искренности о. Павел был гораздо ближе к идеям Церкви Апостола Павла, которые тот изложил в Посланиях своим ученикам, Тимофею и Титу.

«Цель же увещания, – писал Апостол Тимофею, – есть любовь от чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры, от чего отступивши, некоторые уклонились в пустословие, желая быть законоучителями, но не разумея ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают. А мы знаем, что закон добр, если кто законно употребляет его…»[12]

И далее: «Но епископ должен быть непорочен, одной жены муж, трезв, целомудрен, благочинен, честен, страннолюбив, учителен, не пьяница, не бийца, не сварлив, не корыстолюбив, но тих, миролюбив, не сребролюбив. Хорошо управляющий домом своим, детей содержащий в послушании со всякою честностью; ибо, кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли пещись о Церкви Божией? Не должен быть из новообращенных, чтобы не возгордился и не подпал осуждению с диаволом. Надлежит ему также иметь доброе свидетельство от внешних, чтобы не впасть в нарекание и сеть диавольскую. Диаконы также должны быть честны, не двоязычны, не пристрастны к вину, не корыстолюбивы, хранящие таинство веры в чистой совести. И таких надобно прежде испытывать, потом, если беспорочны, допускать до служения. Равно и жены их должны быть честны, не клеветницы, трезвы, верны во всем. Диакон должен быть муж одной жены. Хорошо управляющий детьми и домом своим; ибо хорошо служившие приготовляют себе высшую степень и великое дерзновение в вере во Христа Иисуса. Сие пишу тебе, надеясь вскоре придти к тебе, чтобы, если замедлю, ты знал, как должно поступать в доме Божием, который есть Церковь Бога живого, столп и утверждение истины»[13].

Возможно, раннехристианские иерархи и соблюдали предписанное им Апостолом, но со временем многое менялось в обществе и, соответственно, в самой церкви. Она перестала быть тем Столпом, на котором утверждается Истина христианского учения. Слишком много постороннего и лишнего проникло в ее духовное чрево, а земные интересы заслонили небесное. Церковь постепенно становилась чем-то мертвым, держащимся на догматах, а нередко и на сектантстве. Она разбилась на разные конфессии, враждовавшие друг с другом, и утратила единство, свойственное раннему периоду христианства. Ее дела шли не по восходящей, а по нисходящей духовной линии. У Церкви, которую Апостол Павел назвал Столпом, появился как бы исторический двойник, подчас ничего общего не имевший с этим Столпом, «Церковью Бога живого». «В обществе (XIX–XX вв. – Л.Ш.) уже слишком далеко, – писал С.И. Фудель, – зашло отождествление Церкви с ее двойником. Вспомним, что выход книги был в “эпоху Распутина”, не только не отлучаемого от церкви, но, наоборот, паразитирующего около церковного управления. Слишком далеко зашло это непонимание того, что двойник не есть Церковь, что рядом с ним, в той же самой общей ограде, среди темноты, невежества, холода, лукавства и пороков повседневной церковности непостижимо существует Свет истинной Церкви – тела Божия в истории, живого в живых людях. “И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”.

Провокация церковного двойника – это ложное сплетение в сознании двух понятий – было безусловно и молчаливо, т.е. внеполемически, рассечено в книге Флоренского: он говорит только об Истине, и эта Истина “еще раз Церковь”. А то, что не от Истины, то внецерковно, хотя бы и считало себя церковностью»[14]. Концепция истинной Церкви Флоренского была непосредственно связана с представлениями ранних христиан, начиная с самих Апостолов, и неизбежно обращалась к эволюционному содержанию этой религии. Эволюционную сущность христианства Флоренский прослеживает через весь труд, находя и обращая внимание на важнейшие ее черты. Церковь, с точки зрения Флоренского, есть понятие духовно-культурной эволюции. Истинная Церковь – это не богато убранный храм, сверкающий золотом и серебром, истинные христиане – это не церковные иерархи в парчовых одеждах, которые производят неизгладимое впечатление на паству с низким уровнем сознания и заставляют повиноваться этим иерархам-двойникам, а те, кого коснулось дыхание и мысль великого Духовного Учителя, озарившего их сердца космическим светом Высших миров, с которого и началось их преображение. Ибо преображение человека есть одна из важнейших эволюционных идей христианства, имеющее своей целью достичь уровня сознания Христа – богочеловека, показавшего на своем примере необходимость такого преображения и достижения новых вершин совершенства. То христианство, которое сложилось на уровне церкви-двойника, мало обращало внимания на эту проблему и до сих пор довольствуется лишь упоминанием о преображении самого Христа, не давая этому важнейшему событию в истории христианства четких разъяснений. И те, кого озарил Свет Фаворский, свет высокой энергетики иных миров и преображения самого Христа, несут в себе ту святость, которая необходима истинной Церкви, продвигающей человечество и делающей самого человека живой церковью, как таковой. Красота духа такого человека есть критерий подобной истинности и живой церкви. Флоренский считал такими духовных старцев, которые являлись мастерами «художества из художеств». В 1909 году Флоренский опубликовал «Сказание о жизни аввы Исидора», который был его Учителем и наставником. Размышления Флоренского о жизни Исидора во многом укрепили те мысли, которые он высказал в «Столпе и утверждении Истины». «В нем, – писал Флоренский, – как редко в ком, нащупывалось голою рукою живое, зиждущееся, творческое Тело Церкви – Церковь власть имеющая…»[15] Именно это «творческое Тело Церкви» и являлось важнейшим моментом эволюционной роли самой преображенной Церкви. «Исповедь Старца, – далее отмечает о. Павел, – простая по внешности, была совсем особою по какому-то неуловимому веянию вечности»[16]. Флоренский же приводит рассказ одного профессора, побывавшего на исповеди у Исидора.

«Сколько нес я рационализма и злобы, – делился своими впечатлениями посетитель, – все это растаяло в келии о. Исидора… Я пришел с чувством формального смирения… мне показалось, что все будет так, как всегда было, – что милый, приличный монах мило, прилично меня примет, что я прилично отисповедуюсь и все будет как следует. Но вот что было не так: в этой келии, в ее простоте бесконечная власть… Я испытал то, что я именую впечатлением Церкви… Старец поднялся и, как был одет – в рубаху навыпуск, порты и поршни на ногах, — спокойно встал и сказал: “Ну хорошо” (на просьбу об исповеди). Вынул епитрахиль, надел ее на себя, на рубаху настегнул старую парчовую поручь властию своею и благословил Бога… Когда он прочел отпустительную молитву, я мог только одно сказать: “У меня сейчас на душе – Христос воскресе из мертвых” <…> Я знаю только одно, что я видел Камень и на нем Церковь. И больше ничего, кроме величия, сказать не могу. Это у меня навсегда осталось, как великий удар. Церковь открылась на мгновение и потом скрылась. – Церковь в портах и золотых поручах и епитрахили на Камне»[17].

Таким, не ошибусь, если скажу, был и сам Флоренский, который по многим качествам являлся этой живой истинной Церковью, прошел через преображение и обрел святость, изменившую частью и его естество, и облик. Трудно сказать, в каком времени и пространстве и как это произошло. Но это случилось, иначе бы это был другой Флоренский, и вряд ли этот другой так мощно и глубоко мог вникнуть в эволюционную суть христианства. Он это сделал с привлечением, смелым и бескомпромиссным, современной научности и огромного исторического материала, начиная с первой Церкви, которую создавал Апостол Павел. Путь от Апостола до отца Павла, жившего в XX веке, был его личным живым опытом, позволившим ему сделать то, что он задумал. В предисловии к своей книге Флоренский писал: «Догмат о Церкви, понимаемый как переживаемая в живом опыте тайна Божия о созидании святого человечества, – может быть, будет последним подвигом христианской жизни и мысли»[18]. Это «созидание святого человечества», Богочеловека, имеет прямое отношение к космической эволюции, связанной с проблемой новой эпохи и нового человечества. В книге Флоренского эта проблема на религиозной почве получила научное освещение и реальную перспективу в продвижении человечества к новым вершинам духа и сознания. Идея Преображения или Света Фаворского на Руси была неразделима с преображением самой жизни. «Наше творчество, художественное и философское, – писал один из крупных философов Серебряного века Е.Н. Трубецкой, – всегда жаждало истины не отвлеченной, а действенной; величайшее, что есть в нашей литературе, было создано во имя идеала целостной жизни. Сознательно или бессознательно, величайшие представители русского народного гения всегда искали этого света, изнутри исцеляющего и преображающего жизнь как духовную, так и телесную. Всеобщее исцеление во всеобщем преображении – в разных видоизменениях мы находим эту мысль у великих наших художников, у Гоголя, Достоевского, даже, хотя и в искаженном, рационализированном виде, – у Толстого, а из мыслителей – у славянофилов, у Федорова, у Соловьева и у многих продолжателей последнего. И всегда искание Фаворского Света вызывалось у наших писателей живым, болезненным ощущением силы зла, царящего в мире»[19].

И это ощущение, считал Трубецкой, было единым источником религиозного творчества и у подвижников, и у художников, и у философов. Этот же источник послужил Флоренскому при создании книги «Столп и утверждение Истины». Трубецкой включил эту книгу в общий поток культурно-духовной деятельности в России в целом. «…Упомянутая его книга, – отмечал философ – представляет собою продолжение глубоко оригинальное и творческое: мы имеем в ней произведение недюжинного таланта, которое составляет выдающееся явление в современной русской религиозно-философской литературе»[20]. Именно Флоренский дал истинную суть Света Фаворского в противопоставлении его хаотической действительности. И это раздвоение человека и земного бытия дает возможность понять ту реальность, в которой происходит преображение Светом Фаворским. «…Я не знаю, – утверждает Е.Н. Трубецкой, – равного по глубине анализа того внутреннего раздвоения и распада личности, который составляет самую сущность греха <…> Но главный источник его – не какие-либо литературные образцы, а собственные мучительные переживания, проверяемые коллективным церковным опытом»[21]. И далее: «Воистину Свет Фаворский не есть мимолетное явление, а непреходящая действительность, в которой находят себе исцеление все наши земные грехи, страдания, противоречия; и светит он не только по ту сторону Вселенной, но “просвещает всякого человека, приходящего в мир” (Иоанн, 1: 9)»[22].

Каждая эволюционная особенность, которая рассматривается Флоренским, несет в себе отзвуки иного бытия, иного мироустроения. В своих и религиозных построениях, и научных, и в анализе истинной церковности и софийности этой церковности он все время выходит за рамки христианства, как земного ограниченного учения. И этот отход куда-то в другое пространство для того, чтобы увидеть все величие и космичность этого учения, произвольно в течение его истории урезанного его пользователями, еще раз возвращает нас к первоисточникам. Выход самого христианства в теории и практике за рамки земных понятий так или иначе известен и не раз служил основой дискуссий для различного рода богословов. Но в книге Флоренского эта особенность анализируется не только с религиозной точки зрения, но и с научной и философской. «Воплощение Бога, Творца мира в человеке, – размышляет над проблемой, занимавшей Флоренского, С.И. Фудель, – с полным основанием и Божества и человечности, истинная смерть человека Иисуса и тут же его истинное воскресение, только[23]. И этот выход «за границу трех измерений», в неизвестно какое, но явно более высокое измерение открывает нам еще один важный аспект эволюции, который окончательно позволяет назвать эту эволюцию космической.

---

Примечания

12345678910Основное меню